Франсуа и Мальвази. I том - Анри Коломон

И вообще надо сказать в похвалу хозяйке, весь дом содержался у нее в наилучшем состоянии. Раз в два года менялись обои, с каждым разом все более лучше прежних, с увеличивающимся количеством расцветок. В одной только трехкомнатной квартире барона их было пять: с различными оттенками зеленого в коридорах, такие же ромбиковидные, но красные на кухне, в большой зале – голубые, отчего она казалась еще просторней. В остальных двух комнатах, обои были оранжевые и синие с цветочным орнаментом.

По тому как были оклеены стены этой квартиры можно было судить о вкусе хозяйки дома. Хорошие обои с хорошо выбеленным потолком – почти самое главное для хорошего вида, но это большей частью скрывалось за шифоньерами, высокими сервантами, трельяжами, зеркалами, диванами и другой различной высоты мебелью, не говоря уже о коврах и различных гобеленах; но, если бы в такой обстановке полы были никудышными, то шикарный внутренний вид очень бы сдал. Однако и полы в доме были так же отличные. На подъездных коридорах, плиточные, а в комнатах лакированные паркетные.

Смотря по тому что дом тетушки Антиген был двухэтажный, складывалось впечатление, сдающихся квартир и комнат было не так уж много. Это может было действительно так в настоящее время, а в теплое время года сдавались так же и чердачные помещения, в основном для студентов и экономных людей. Хотя и без этих чердачных клетушек, на одном только втором этаже кроме вышеописанной квартиры барона и тремя известными комнатами, которые снимал Гийоме находилась еще одна маленькая квартирка, разделяя пугающее соседство таких квартиросъемщиков.

Рассказать о доме тетушки Антиген не упомянув о ней самой было бы не полно. К тому времени живой подвижной старушке было за шестьдесят восемь, что конечно же не соответствовало тому обращению, которое закрепилось за ней с давних пор, когда после смерти мужа – разорившегося аристократа, собрав все что после него осталось, она купила сей доходный дом.

Тогда когда это было, таковое обращение как нельзя более кстати подходило к ней, и так и закрепилось, давая возможность жильцам, всегда относящимся к своей хозяйке очень почтительно, обращаться в менее официозной форме. За все время между ней и жильцами не возникло никаких осложнений, как это не было парадоксально.

Даже у злого в себе Гийоме, скверного по натуре человека, не было к ней претензий и ему волей-неволей приходилось разговаривать с ней нормально, как например сейчас, когда она вошла в дверь, открытую Аньяном, принесла им на подносе завтрак на двоих. Гийоме знал время разноса и всегда откладывал свои дела.

– Завтрак идет. – сказала тетушка Антиген, неся оный в обеих руках.

Гийоме даже не взглянул на принесенное, так как знал, что не зря платит.

– К вам вчера кажется кто-то вселился? – спросил он дабы убедить Аньяна, и узнать что-нибудь новое, что ему не удалось узнать вчера, от кухарки, которая вела в доме все дела.

– Да, сам барон д’Обюссон, с господином Рено и еще кем-то, я забыла. А барон-то мой родственник.

– Неужели?

– Именно так.

После того как она ушла, Аньян присаживаясь к столу, помотал головой, проговорил:

– Во местечко, с одной стороны к де Морне, с Манде залезть можно, а с другой стороны барон д’Обюссон с визитом пожаловать может. Кстати, кто такой господин Рено? – спросил он как бы между прочим.

– Это тот в кого вы стреляли, дорогой мой, неуж-то забыли?

– А мне нечего вспоминать, я вообще ни в кого не стрелял… Я единственный из всех вас, кто ни в чем не виноват, нечего на меня грешить.

– Ах вот ты как заговорил: виновен-невиновен.

– Да, в отличие от некоторых отличившихся.

– Ну раз ты невиновен, что ты так затрясся, когда узнал, что Рено жив. Иди покажись им!…Хм! невиновен. – усмехнулся Гийоме, уже совершенно успокоившись. – За невиновность ты бы не получил денежек от де Морне… в отличие от меня. – добавил он через некоторое время с ухмылкой.

– Ладно уж, твою деятельность де Морне не смог бы оплатить никакими деньгами. А что ты сам лично не убивал ее, и не получал денег… это…

– Это?

– Это так нужно тебе же было.

Гийоме жестко схватил его за руку, со злой улыбкой и ужасающей спокойной откровенностью проговорил:

– Простота. Мне было бы почти все равно, если бы даже я сам пустил ей пулю в лоб.

– И что ты действительно не чувствовал бы ничего на душе если бы ты собственноручно, как ты говоришь: пустил бы пулю в лоб??!

– Послушай, дурак, – оглядываясь и на пол тона снижая голос, процедил сквозь зубы. – Почему я должен угрызаться тем, что влепил бы пулю в лоб, когда я сзади пристрелил ее в затылок.

– Ты?!! – вскричал Аньян в ужасе, встав.

– А эти пентюшки бахвалятся, как у них хватило смелости это сделать. Что ты думаешь, они угрызаются твоей совестью? Спорада получил тридцать тысяч и очень доволен: что его братец – выродок древнего рода, кончится от болезни слабости…

«Господи прости меня. Скорей бы все это кончилось! Поскорей бы что ли рассказать ему? Сначало пистолетом запастись нужно, такой пришьет тебя вместе с Дармаглотом каким-нибудь. Что ему здесь нужно было? Без меня хотел?»

* * *

После плотного завтрака барон д’Обюссон собрался поездить по городу, заглянув в кое-какие места, вызывающие светлые воспоминания молодости; а заодно и заехать к мэтру Марсену, обстоятельно поговорить о текущих делах.

На улице ярко светило солнце, как весной, уже растопив выпавший за ночь, никем не замеченный снежок, оставивший после себя лишь влажность, а кое-где и лужи.

От вчерашней стужи не осталось ни холода, ни ветра. Такая стужа для такого времени была весьма и весьма значительной и если бы тогда измеряли температуру и вели сравнения с предыдущими годами, то ничего подобного не обнаружили бы. Этот кратковременный пик холода даже в простых записях о погоде должным образом не указали, может быть что существовал он один вечер и вчерашнее достижение стужи, когда все находились в домах, мало кто приметил, как того следовало ожидать, хотя были и замерзшие, но только на поднятых местностях и холмах. Монмарта, где обычно ночуют бродяги и где они издревле замерзали.

Это явилось первой заявкой очень ранней зимы 1705—1706 годов, выдавшейся очень холодной; после засушливого лета.

Тем не менее осень пока и надолго отвоевала свои позиции. На деревьях и кустарниках все еще оставались листья, и парижане шагая по лужам и таская грязь по влажным мощеным улицам еще о зиме не думали.

Мишель, слуга барона, был послан за экипажем и когда он подкатил на нем к подъезду, д’Обюссон и Рено вышли к нему уже снаряженные. Мишель же и повез их к центру города, хотя сам в Париже был впервые.

Как участник войны за Мантуанское наследство, барон в молодости служил в полку дислоцировавшемся одно время здесь же в Париже, и поэтому проехав возле величественного здания дома Инвалидов, построенным для ветеранов этой войны поехал в известный ему район. Неизвестно сколько он искал свои казармы, но когда ему наконец какой-то старик указал на них… точнее на то, что от них осталось, видеть это барону было отталкивающе мучительно, сравнивая со старым добрым временем.

Пора было уже обедать и он поехал в преуспевающее кафе де Пари, что находилось на Елисейских полях, где он конечно же затратил не только уйму денег, но и времени.

Затем взяв проводника, поехал в нотариальную контору мэтра Марсена.

Контора, куда была вложена некоторая сумма денег барона д’Обюссона, размещалась на нижнем этаже четырехэтажного здания, занимая весь его низ, кроме подъездов с задней стороны.

Внутреннее устройство конторы было просто и в то же время когда заходишь и видишь кроме большой прихожей, за ней комнату, где за столами сидит пятеро писарей и переписывали, а может быть и писали что-то сами, а за ними стену, уходящую наискосок с дверями, то невольно казалось, что за ними находится целый лабиринт всего такого, что так подходит таинственному миру нотариальной конторы.

Барон д’Обюссон прошел в писарскую и спросил одного из служащих:

– Где мне можно увидеть мэтра Марсена?

– Мэтр уже не мэтр, а дворянин! – с молодой высоомерностью ответил острым голосом один из писарей.

– Ничего ничего, господин барон! – послышался громкий голос вошедшего нотариуса, очень обрадованного его приездом, – называйте меня по-старому, а это дворянство: так принято. Как говорится: от жиру бесимся. Здравствуйте. – кланяясь продолжал он. – Пойдемте в мой кабинет, здесь ужас как прохладно, ну морозец вчера был, у камина еле согрелся.

– Холод был большой, я замерз в своей одежде, как раз вчера приехал.

Проведя их в свой роскошный кабинет, устланный на полу и на стенах коврами темно карминного цвета, стал помогать им раздеваться, раскрыв гардероб у двери, в коем висела только его одежда. Действительно, роскошь кабинета, хотя бы даже судить по люстре венецианского стекла, мягко освещающей ковры, красного дерева бюро и стол, и напитывающий слегка воздух эфирными маслами; все указывало на то, что дела этого нотариуса идут в гору и контора его преуспевает.